НЕГАСНУЩАЯ РАДУГА ПОЭЗИИ
(этюды о С. Я. Маршаке)

Не знаю ни одного поэта, ни большого, ни малого, кто бы так сказал о себе. Спокойно. Мудро. С чувством собственного достоинства и с радостным сознанием полностью выполненного подвижнического труда целой жизни. Подчеркивая слово "полностью". Полностью, несмотря на тяжелые личные беды, на недуг, мучивший его с детства, годы эмиграции и войн, несправедливый суд горе-критиков, что ополчились на него еще в молодые годы. Да мало ли что он пережил! Его творчество стало частью души стольких поколений детей нашего Отечества. И не только детей. Даже будь он у нас один, мы бы имели прекрасную советскую поэзию для детей, которой могли бы по праву гордиться. Она, как радуга, многообразна и едина. Принадлежит сразу и небу, и земле.

Сужу по себе, по своей жизни: если кого-нибудь любишь, только любишь сильно, обязательно встретишься с ним. Служил я военным моряком во Владивостоке и даже в мыслях не мог себе представить, что судьба распорядится так, что я вскоре буду в Москве и встречусь с Маршаком у него в квартире. Фантастика! А случилось вот что. Я поехал во время отпуска в Москву. Знакомый композитор, незадолго до того побывавший на Дальнем Востоке, запросто предложил мне:

— Хотите, познакомлю вас с Маршаком?
Я онемел от его предложения, а он снял телефонную трубку.
— Вы знаете детского поэта Бориса Копалыгина?
— Нет, не знаю. Пусть принесет мне свои стихи.

Пришел. Дом на улице Чкалова. На доме две мемориальные доски, гласящие, что здесь жили летчик Чкалов и композитор Прокофьев. Тогда я подумал, что пройдут годы и здесь появится и третья мемориальная доска. Дверь открыла мне старушка с видом строгой учительницы, секретарь Маршака Розалия Ивановна. Встретила меня прохладно. Я не стал объяснять ей, что Маршак знает о моем визите.

— Видите, сколько рукописей ждет своей очереди, — указала она на Эверест папок со стихами. — Так вот, ваша будет самой последней.

Ушел убитый. Быстро тают дни матросского отпуска в Москве. Пришел взять свою рукопись. Все равно Самуил Яковлевич не успел ее прочитать. Но что случилось с Розалией Ивановной? Лицо ее излучает   приветливость и ласку. Она — само гостеприимство.
— Самуил Яковлевич сейчас вас примет.

Оказывается, он прочел мою рукопись. Маршак вышел ко мне в полосатой домашней пижаме. Улыбающийся, приветливый и сам весь какой-то уютный, добродушно-домашний. Усадил меня в кабинете в большое кожаное кресло, в котором бы свободно уселись двое таких, как я. Книг в кабинете, как в хорошей библиотеке. Рабочий стол завален рукописями.

Передо мной — живой классик, а как свободно и легко с ним беседовать! Расположил к себе сразу, с первых слов. Такому мудрецу и волшебнику можно рассказать о себе буквально все: и хорошее, и не очень хорошее. Спросил:

— Сколько вам лет?
— Скоро будет двадцать.

Помню, в детстве я, как с подлинным радостным чудом, встретился с его поэзией. Я был поражен простотою, естественностью, точностью и поэтичностью его строк.

"Как нитка золотая,
У вас из кулака
Бежит струя живая
Прохладного песка".

Я словно бы ощутил, как щекочет мою ладонь ускользающая струйка песка. "Прохладного песка". Значит, дети играют на песочке утром. Песок еще   сохранил ночной холодок.

В моих стихах он поправил только одно слово, не в пример иному ретивому редактору, действующему по принципу: "Раззудись плечо, размахнись рука!" Речь шла о хризантеме.

"Молчаливо головку повесила,
Одиноко стоит на ветру.
Ей в букете не будет весело,
Если к ней я цветов соберу?"

— Может быть, не "соберу", а "подберу"?
Мастер, а спрашивает меня, мальчишку, в погончиках рядового моряка! Будто сам сомневается. Нет, он просто проверяет мой вкус к слову. Кто-кто, а он не только из слова, а даже из отдельных его звуков умеет извлечь максимум. Он, знаток нескольких европейских языков, высоко ценит родное самоцветное русское слово. Для него, мастера, оно драгоценный строительный материал. Оно имеет вес, цвет, вкус, объем, возраст, температуру. Всё! Маршак только чуть-чуть приподнял завесу в свою мастерскую родного слова.

Прощаясь, предложил:
— Какую книгу вам подарить? Шекспира или Бернса?
Перед нашей встречей я прочел в его блистательном переводе шотландского барда.
— Роберта Бернса.
Он помолчал, а потом, как мне показалось, с чуть заметным укором произнес:
— Вы еще очень молоды. Позже оцените Шекспира. Надо что-то пережить, что-то приобрести и, может быть, потерять.

Надпись на его подарке гласила: "Моряку и в будущем — я надеюсь — поэту". Позже меня упрекали:
— Эх, ты! Простофиля! Надо было сказать: "И Шекспира, и Бернса!"

Но я не раскаивался: Маршаку надо говорить только правду. "Сонеты" Шекспира он мне еще подарит через несколько лет, когда я войду в его удивительный мир. А тогда... Самуил Яковлевич достал из кармана пижамы сторублевую бумажку. Протянул:
— Купите что-нибудь родителям.
Я отказался. У меня родителей нет. Рос в детском доме. И сейчас служу на флоте и всем обеспечен: кормят и одевают.
— А что случилось с вашими родителями?
— Их осудили в тридцать восьмом году.

Маршак тяжело вздохнул:
— Мне один ребенок прислал такое письмо: "Дорогой дедушка Маршак! Мою маму посадили в тюрьму. Позвоните дедушке Ворошилову, чтобы он приказал отпустить мою маму". Я обратился к юристам. Дело рассмотрели. Мне говорят: "Все правильно. Мать виновата". А я говорю им: "А ребенок виноват, что у него отняли мать? "
— И чем дело закончилось?
— Как в русской сказке: счастливым концом. Ребенку вернули мать.
Маршак улыбается. Вот после этого и говори, что Маршак — не волшебник! Он настоял, чтобы я взял деньги:
— Купите что-нибудь своей девушке... Есть у вас девушка?