| * * * Людмила! видишь ли? — парит, зубами в бороду злодею цепляясь, твой Руслан — пиит и терминатор. я твердею; меня зацикливает дрожью твоих ресничек чистый крен; так прекращается движе- ние со стороны... положим. но кто всплакнет над убиенным, одним из двух, из двух, из двух. Людмила, слышишь ли? ведь слух — лишь галактическая пена, куда забрасывают сети голодный воин-муравей... за ним вся армия. живей! пока еще не стала плетью, да! — борода! как ось тревоги, как расстояние, мигрень, что между цифр «два» и «семь». Людмила, отвернись. пусть боги поставят влажным приговором под — подпись: вот и вся борьба. и не волнуйся, я — труба у самых уст; почти что шторы — от мира — за окном из льда. |
А. Шрамко |
|
| * * * я ранен темною рукою, ранен прямо в чресла, как школьник, я ломаю спички высохших лесов. но разве ты придешь и ляжешь в это кресло, и будешь диктовать стихи на острие весов? но все прольют слезу, все бросят эту книгу на произвол судьбы — я не снесу такой короткий крест. я истекаю кровью, неестественный и тихий, и кто заплатит за смертельный мой порез? какая жалость в том, что есть иные шансы, какая радость знать подробности о всех богах! я ранен наугад, в одном прекрасном танце, где музыка — мой страх, слова — в твоих ногах... |
А. Шрамко |
|
| * * * уж август. ведьмы отлетели. последний тролль к еще не тронутой постели бормочет роль. о милый маленький повеса, моих границ не признавая, этим лесом гуляешь вниз, до побережья и обратно, через стык троп. там все становится понятно, пусть хоть потоп. пусть хоть она уже не слышит, целуя не твои одежды в пятнах, тише волна к волне, нога к ноге как можно ближе да от греха, чтоб сердце выдернуть и выжать, как потроха, и бросить: пусть ее метели метут, метут. уж август, над твоей постелью пустой уют. |
А. Шрамко |
|
| * * * мы наблюдали, выдохнув, как время раскалывает над постелью нашей глыбы, но поезд уходил без расписаний каждый раз, я еле успевал остаться, за тридевять земель отправив семя, чтоб чистыми руками гладить рыбу, переводя ей фразы из святых писаний. потом мы плакали... младенцам незачем смеяться. |
А. Шрамко |
|
| * * * мы были странно схожи, вхожи во все углы пространства, все места подвластны были оболочке наших губ трепещущих, но полных смыслом постоянства. для такого пьянства мы сотворены и выдуманы были кем-то тоже странным. сведены в одну и ту же точку, строчку, единственную явь в Безумии, и в отраженьи Бога. были мы просты, и не нуждались и в таблице умноженья, и в знаках препинания, как Фениксы, не знавшие огня ни дня. великий ветер, скользкая дорога, ждущие мечты, и наши игры в ночь по правилам уничтожения, записанным на кожуре скользящих пальцев — скитальцев, знающих свою ничтожность. да, мы схожи — я и дочь, точь-в-точь, легко узнавшие друг друга, легко смотревшие друг другу в глаза и внутрь, бессильные друг другу чем-нибудь помочь. |
А. Шрамко |
|
| * * * танцуя вдоль Китайской стены, русские прозрачные волки думают, что у них нет цены, в то время, когда они только гигантская возвращающаяся волна. на гребне ее вместо пены суффиксы невостребованного сна о скитаниях гроба Авиценны в пустынях насекомых земель. о гадкие и противные карты, где все ковчеги попадают на мель или слышат сигнал фальстарта! |
А. Шрамко |
|
| * * * у кого в ушах дерьмо, у кого — сума. ты не хочешь быть, как все, горе от ума. горе от чужих идей, в общем — звездолед: поскользнешься, ясно где самый вкусный лед. снизу все должно быть так, как и наверху. бросишь по ветру пятак — жребий: кто есть ху? и останешься стоять, две ладони в не- бо, бессильное понять шорохи камней и скрипенье червяков. вот и — чья взяла? у кого в ушах кокос, у меня — игла. |
А. Шрамко |
|
| * * * был глупый вечер. кто-то просыпался, расплескивались травы, шелестел огонь в углах твоих несуществующих. не скалься, прошу! не шевелись — проклятье за углом в обнимку с ниггерами пьет их пиво, и проститутки ищут новый вход, пробрав все струны позвоночниковые. красиво, и жутко. замолчите, в рот воды набрав, предвидя мой исход — глупейшее начало мучительной болезни. отрицая мост, я сделал незаметное движение, и жало, смеясь, пошло волною в самый в самый полный рост. блестели звезды, по пустыням щек сползая на грудь уже усталую. дыши, дыши, дыши. я знал: се место из совсем чужого рая, но я шагнул — поспать хоть от души. не просыпаться: утро, чай, стаканы ...аны. все убирайтесь! все! оставьте лишь вино, и — кто-то у дверей... прошу! целуя раны, не забывай, что все уже случилось. Но... |
А. Шрамко |
|
| * * * где перезревший мегаполис, перепростершийся, лежит, — через земное лоно, — ЖИД ВЕЛИКИЙ распрягает полюс, освобождая дао страсти по альбиносам из стекла. ну наконец-то, протекла река, не знающая снасти. ...пошла по глупым полустанкам, оврагам, земляничных дамб вискам, глазницам, горьким ртам, скрывающим свои останки так близко. ах, какая шалость столетья милует подряд, песок тревожный наугад сдувая на пол, чтобы сдалась тропа растянутости, громы предупредили свой прорыв земного лона сквозь нарыв, и перезревшие хоромы, в которых пляшут домовые, паяцы песенки поют, а остальные просто пьют, за распряженный полюс, злые. |
А. Шрамко |
|
| * * * когда ты крепко спишь, чудовищные звери сосут таинственно-живое молоко твоих грудей таких прекрасных. верю что после этого им чисто и легко. а ты не понимаешь как все невозможно понять, и, одеваясь, прячешь ясный след их поцелуев — путь слепой и ложный, и, раздеваясь, слушаешь тревожно как прорастают травы всех волос инстэд. зовешь меня... но я не в силах вспомнить ласку, и не нужна смертельная любовь — увы, увы. наморщен лоб под утро. сигарета. спички. глазки, в которых атлантические рысьи пляски, и рыба вся без головы. и все течет — почти само, за малым исключеньем: твой сон — внезапный, но готовый понестись за молоком густым — лучами. но приходят звери — тенью, рычат и воют странным воем, пробуя спастись, прорваться в круг иной сего святого ада, избавиться от вкуса белого, от тонких и пустых сетей, сплетаемых на ощупь. ты ведь рада... сосудом быть, любимая! и ни часов, ни рук других. |
А. Шрамко |
|
| * * * дожди размазывают мир, все растекается, слезится, как тушь — сквозь обмерший эфир, надетый на твои ресницы. кудесница, места весны куда деваешь в пору влаги? дожди размазывают сны и растворяют чьи-то флаги, стекло... стекает... пароход раздумывает возле мола — кусочек целлофана в год железорудного помола. кусочек мести за тоску, что вровень с теми серебрами. но каждый во своем мирку одежду сушит — вечерами, и обувь штопает к заре, к расплытию Святого Сына, но древесина все сырей, и камень — будто древесина. кто плотник? каменщик? рыбак? смотритель? тучка золотая? дожди размазывают мрак, и отрекаются, не тая. |
А. Шрамко |
|
| * * * я временно убит, исчезнул — не плачь, не торопися, не... наверняка вернусь, втройне за все... хотя и бесполезно, хотя и поздно, но ручаюсь! клянусь, смиряюсь, и т.д. о непослушная! — в тебе исчезновение за чаем тоскою по кофейным гущам. 12-18-2: мне надо позвонить — дела. простите, гости. впрочем, лучше без объяснений, без улыбок. Сахара в сахаре рабов, покрытых от грудей до лбов астрологическою глыбой, и Арктика в разломах талька. а в небесах идет игра — играют в прятки, только Ра взирает, разгоняя стайки голодных пчел — моих подсказок. не смейся, не бронися, не... я возвращаюсь вот, но мне уже никак нельзя без сказок. |
А. Шрамко |
|
| * * * сентябрь. ночь. спокоен дьявол. постель, исписанная мелом, тесна, как море. как младенец — он будто дремлет за столом, она рисует ноты в спешке, снизу сырость чуя струящуюся. танцуют под одеждой привиденья, спуская с возвышений камни — вот музыка, достойная молитвы, вот крылья женщины, благоухающие пользой и он все ждет, он терпеливей смерти, которая всю перепашет местность. за дверью некто отмечает номер, чтоб истребить подобные повадки, но незачем смотреть на ветер, чтобы увидеть: КАК ВСЕ БЕСПОЛЕЗНО. |
А. Шрамко |
|
| * * * и высоко, и страшно, и внизу заснеженное небо, изнеженное небо... все во сне. я не могу продать твою любовь, чтобы купить в лесу осеннем кусочек девственного пирса, где бы не располагался тот, которого считают Богом. сколько птиц. Мадонна Карма мирно вяжет сети, и расставляет их, как снег. я вижу след вне города у самого порога тайны. значит, можно плакать, внизу должно быть так, как наверху. растите Гималаи через плаху высокую и страшную, в кровавом всю меху. я на весу поддерживаю тело, чтоб не разорваться меж голубым обрядом. не могу продать твою любовь, чтобы купить Камастру, и пытаться... |
А. Шрамко |
|
| * * * тебя желал бы, даже спившись, но взгляд в окно не хуже — из я жду, раздевшись и омывшись, и заминировав карниз; я у стекла, как мертвой зоны, едва отчетлив, — эпицентр, распространяющий не волны, а запах водки, чей процент, переходящий в сома-расу, — есть Ариадна; нет проблем; нет натяженья в ипостасях твоих раскладов; даже РЕМ не в состоянии быть ситом сих махинаций. вот уж смесь! тебя желал бы даже спитой, и даже спившейся. но здесь. |
А. Шрамко |
|
| * * * я болен. отруби мне глаз, налей стаканчик — я промою сердце, исписанное как у иноверца словами, ждущими приказа. я болен. успокой мой пульс хотя бы комендантским часом. сомкни границы. я побуду мясом, не протекающим от пуль, не растворяющимся в сказке. но против ветра, — на спирту, — я испугаюсь, я предам предания всходящей ласки. я бо... сострой больному глазки и прикоснись к больного рту, зажги лампадку, сделай много чаю, открой страницу — я рисую полночь: ты будешь ангел засыпающий. я буду сволочь. я обещаю, обещаю, я обещаю умереть, простимся... прости! болезнь — ненужная отсрочка. ты все-таки роди мне дочку. разбей стаканчик, не грусти. когда-нибудь еще совокупишься. |
А. Шрамко |
|
| * * * с самого рассвета я ожидаю писем, натягиваю и стаскиваю башмаки. воспоминания голосуют за мастурбацию, но я тверд, как железная дорога — я вяжу узелки. и я уверен: когда он явится снова, мы не узнаем его в лицо, мы дадим ему другое имя, и наденем на другую руку кольцо. а сейчас только битая посуда, перья империи лежат в грязном углу, и кто-то, пытаясь закрыть двери, не замечает след на полу. а я уже очень долго болею, вынужден пить кипяченое молоко, но почтальон не приходит и не приходит, так отчего же всем так легко? может быть, это и нужно: одиночество, неизвестность, сон. и многие уже в отпуске, а остальные молчат о том, что им нечего больше делать, вот разве охота на последнюю блоху, и мой единственный узелок значит: внизу все должно быть, как наверху. |
А. Шрамко |
|
| * * * нас вытащат небрежным жестом из алтаря, и бросят на пол в том же месте, не говоря; не глядя в быстром поцелуе икон — на кровь; и не подарят хоть бы всуе, худой покров. но средь уже сгоревших свечек и ты, и я довольны, отраженны. нечем крыть бытия огни. политика за валом, за черным рвом; там... не увидеть... светлых жалоб... и темных львов. ведь мы другие. слишком поздно. устал огонь. так засыпают даже звезды — со всех сторон. |
А. Шрамко |
| * * * палач гадает на ромашке. затишье. боль. над самогоном в синей чашке кружиться моль; вздыхает, чувствуя молитвы; грешно! но так, а не иначе точат бритвы и сеют мак; и пожирают лунотменье. не дай пропасть! кого ждет засветло варенье, кого же — пасть Акелы, на котором промах... почти дерьмо. здесь все расставленные, кроме на ком клеймо оборванных ромашек. ну же, беги, пока слетают лепестки до лужи, и дремлет Каа. тебе помогут расстоянья и глубина; твое святое заклинанье — твоя слюна, почувствовавшая свободу в губах-раю, чужих, похожих на свободу в моем краю. |
© Шрамко Андрей, 1991-2000
© Царскосельский журнал для поэтов
«Мансарда», 1991-2000.
